Трансформационная игра на достижение целей

Боль

Совсем недавно мне пришлось ждать пригородный на одной из пригородных станций. Поезд немного задерживался, о чем было объявлено. Я присел на скамейку рядом с одиноко сидевшим на ней стареньким дедушкой. На вид ему было под 90 лет. Он был очень худеньким, в старенькой шапке-ушанке, с синим пакетиком и в непомерно больших для его фигуры валенках.

Вдруг я услышал, что он тихонько всхлипывает. Я спросил его: «Что с Вами, Вам плохо?!»

В ответ он лишь только помотал головой, посмотрел на меня, и я увидел его полные страдания и боли красные заплаканные глаза. Торопливо, как будто бы боясь чего-то недосказать, он поведал мне печальную историю 80-летней давности, которая глубоко тронула мою душу и которую я расскажу вам от его имени.

***

Мне было семь лет, и я жил в старом доме в селе, вместе с отцом, мамой и трехлетним братиком Ваней. Это был 1933 год. Страшный, уму непостижимый голод. Когда голодные люди съели не только собак, котов, сусликов, воробьев, обломали ветки деревьев, но почти невозможно было найти более или менее съедобной травы. Есть хотелось так, что прикроешь глаза, как сразу мерещится корочка хлебца или тарелка какого-нибудь супа.

Отец – выпивоха и гулена – бросил голодных жену и двух сыновей и подался куда-то аж в Казахстан, чтобы спасти свою шкуру от голода. Как и чем пыталась накормить нас мать, страшно сейчас подумать, но постоянное, гнетущее, навязчивое до озверения чувство голода никогда не покидало нас. Люди пухли, умирали от голода, везде валялись полуразложившиеся трупы родных, соседей. А у живых еще не было сил выкопать яму, чтобы похоронить умерших. Как кто мог или на полметра закапывали трупы, или просто присыпали землей. Исхудавшие, донельзя скелетоподобные, мы не знали, что делать, как выжить. Какая-то учительница посоветовала маме отвезти трехлетнего моего братика Ваню в город и сдать его в приют, чтобы он как-то выжил. Отчаявшаяся 27-летняя мама, семилетний я и трехлетний Ваня сели на станции на пригородный поезд и отправились в путь.

В вагоне мама всю дорогу плакала, прижимая к себе своего маленького сыночка. Я тоже ревел, глядя на маму, а Ванечка играл своей единственной игрушкой – деревянной саблей, вырезанной когда-то его отцом. В три года он уже хорошо разговаривал, просил меня поиграть с ним, беззаботно улыбался незнакомым пассажирам. Народ в вагоне сидел в основном угрюмый, голодный, и детский смех Ванечки у некоторых все же вызывал жалкое подобие улыбки.

Какие-то женщины спросили маму, почему она всю дорогу плачет, и она рассказала им свое горе, что вот совсем нечем кормить детей и что она едет в город сдавать младшенького в приют, там ведь как-то да кормят. Женщины сказали маме, что в приют его не примут, так как у него есть мать, что нужно оставить ребенка в вагоне, а самим выйти на ближайшей станции. А милиция, которая ходит по вагонам поезда «ничейного» ребенка в городе определит в приют.

Мама сказала мне, что на следующей станции «Нижнеднепровск» будем выходить… без Вани. Обливаясь горючими слезами, мама поцеловала Ванечку и ему сказала, что мы скоро придем, и мы вышли из вагона. На улице в окошко вагона мы увидели плачущего Ванечку, и мама с криком опять заскочила в вагон, а я остался на перроне. Поезд отправился, медленно набирая скорость. На перроне я кричал криком: «Мамочка, мама…» И увидел, как на ходу мама выскочила из вагона, а поезд с Ванечкой помчался в Днепропетровск. Мама упала. Я подбежал к ней. Она лежала на перроне, и ее истощенное тело вздрагивало от плача. Какой-то человек помог ей подняться. У нее в кровь были сбиты колени, локти, щека. Мама смотрела вслед уходящему поезду, и только скулила, стонала: «Ваня, сыночек…»

Я держал ее за юбку, и мне было страшно. Сколько мы так стояли, я не знаю, но мне до сих пор кажется, что долго. Как тени, сновали люди по перрону, свистели паровозы, тянущие за собой составы, Ванечка уехал в никуда, а мы стояли… Что думала тогда мама, я не знаю, и как вернулись с ней вдвоем в село, уже не помню. Мы с мамой как-то выжили: и после войны искали Ваню в днепропетровских приютах, расспрашивали людей везде, где можно, но где там! Не нашли…

Отец вернулся после войны жив-здоров, но мама его не приняла. Мама тяжело работала в колхозе, замуж больше так и не вышла. Длинными темными ночами я часто просыпался от ее безудержного плача, иногда доходящего до безумного воя. Особенно, как ей сказали «сердобольные» подруги, что те женщины в вагоне, наверное, и забрали Ванечку и что были случаи, что в голод ели и детей, и даже трупы.

Утром мама молча шла доить нашу корову Зорьку, кормить кур и уток, а потом в колхоз на работу. И так изо дня в день тянула мама свою тяжелую ношу. Я старался помогать маме, как мог, но ее уже ничто как будто не радовало…

Она умерла, не дожив и до 50 лет. Когда ее хоронили, шел дождь, а я стоял у гроба, гладил ее натруженные руки, которые когда-то ласкали нас с Ванечкой. Мне вспомнилось, как звонко смеялась она, как играли ямочки на обеих щеках у нее, как целовала она нас с Ванечкой, нежно прижимая к своей груди. Какой длинной, ниже пояса, была у нее коса. Как отец говорил ей, какая она у него красавица, а она, как птичка, щебетала то с нами, то с отцом и все всегда успевала делать… Как сейчас помню, сидит мама на скамейке под вишней, колышет на руках маленького Ванечку, он засыпает, а пальчики его ручки путают, перебирают ее косы, а мама поет колыбельную.

Хоть я и получил приличное образование, и у меня была интересная, сугубо мужская работа и хорошая заработная плата, однако моя личная жизнь не заладилась. Сейчас я одинок, стар, болен, сентиментален. И все чаще и чаще прихожу на эту станцию, жду, когда все так же, как и 80 лет тому назад, проезжает тот же пригородный поезд, отсчитываю третий вагон и ловлю, ищу взглядом родные перепуганные глазенки Ванечки, уезжающего от нас в никуда. Господи, какой грех! Какая испепеляющая боль!

С этой болью жила и ушла мама, эта боль не покидает меня. Если бы сейчас можно было вернуть то время, я бы умолял маму не оставлять Ванечку. Но как могла поступить 27-летняя измученная, голодная, брошенная женщина, сама прикопавшая в огороде умерших от голода своих родных: и бабушку, и дедушку, и мать, и отца, и сестру? Всеми фибрами своей души за маму и за себя я молю, я кричу уходящему поезду: «Прости, прости…» Но боль не отпускает, ни на шаг…

***

Мой пригородный поезд остановился на перроне, я вошел в вагон и сел у окна. Поезд, как всегда, тронулся с места, медленно набирая скорость. Одинокий старик еле-еле встал со скамейки и пристально вглядывался в окна поезда, как будто искал кого-то, затем пропал из виду… Поезд помчался, как и жизнь, вперед…

Мы сетуем, мы обижаемся, мы требуем, мы жалуемся, что нам сейчас плохо: низкие пенсии, низкие заработные платы, трудно прокормить детей. Боясь трудностей, кто-то оставляет новорожденных в роддомах. И ругаем всех подряд, все у нас виноваты, все у нас плохо, а где-то вроде бы и солнце светит ярче, и трава зеленее?! А ведь раньше были страшные времена, а пенсий вообще не было, а жить надо было… Или выживать…

Сейчас же супермаркеты, компьютеры, мобильные телефоны, крутые автомобили, автоматические стиральные машины, пылесосы, пенсии, пусть небольшие, но наши. Нарядные красивые люди ходят по красивым улицам, отражаясь в витринах роскошных бутиков. А какие детские игрушки?! Для Данилок, Настенек, Ванечек… Как же неистово хочется, чтобы все они были счастливы.

Свой грех нельзя забыть, грех сложно искупить, боль не проходит до конца, она остается где-то в глубине, консервируется в душе, отравляя ее и напоминая о содеянном до конца.

И, возможно, через много лет внук, правнучка или кто-то из потомков этого дедушки придет на семейную расстановку, чтобы решить свои проблемы, и она откроет им забытую семейную тайну…